Господь говорил: «Где есмь Аз, там и слуга Мой будет любящий Меня будет возлюблен и Отцем моим, и Я возлюблю его и явлюся ему Сам». Но «Иисус Христос один и тот же вчера, сегодня и вовеки, и не одна йота его закона не прейдет», поэтому условия спасения человека всегда одни и те же — возлюби Господа Бога и ближнего.
Обыкновенно приходится часто слышать: «в наше тяжелое время, в наши страшные дни теперь невозможно то, что было возможно раньше, в доброе старое время». Все эти речи может и уместны в области внешней жизни, государственной, общественной, торговой, промышленной, технической. Но вот если посмотреть на явления мира духовного — здесь совершенно другая картина. Здесь нет и не может быть той переоценки ценностей, той смены мировоззрений, которая с такой чудовищной быстротой проявляется в обществе. Говорят — христианство застоялось, закоснело в своих формах, в нем нет прогресса, развития усовершенствования. Это совершенно неверно. У верующих только солнце одно — Господь, только закон правды неизменен, только любовь никогда не отпадает, догматы веры незыблемы, но в этой сфере духовной под вечным солнцем, человек может и должен всегда идти вперед, развиваясь и совершенствуясь. И законы духовной жизни незыблемы, также как и законы видимой природы. И до сих пор, как и всегда, любящий Бога возлюбляется и Отцем Небесным, и Господь возлюбляет его и всегда пребывает со Своим верным рабом, которого удостаивает и называния другом.
Один из этих Другов Божиих, доказавший свою надмирность, свое превосходство над преходящими образами мира сего за свою верность Богу и почивший ныне в Боге батюшка отец Алексий. Он засвидетельствовал перед всем знавшим его христианским миром, что никакие условности ни времени, ни места не властны над духом Божиим, что никакая сила не разлучит верующего от любви Христовой, и показал нам всю несостоятельность наших жалоб на невозможность христианской жизни в «наше трудное время». Правда, батюшка говорил иногда о трудностях жизни, но это было или только спокойное признание, подтверждение изменившихся к худшему внешних условий жизни, нисколько однако не мешавших духовному преуспеянию, или просто его снисхождение к немощи человека, который жаловался и которому батюшка сочувствовал. Вообще же ничто не мешало ему жить любовью к человеку. А любовь его была велика. Если иногда она обнаруживалась и в выговорах, и недовольстве, то все же сомневаться в том, что здесь говорит его любовная заботливость, было невозможно.
Припоминается мне первое знакомство с отцом Алексием. Тогда я был еще мирянином, студентом Академии, исполнявшим должность чтеца в нашем святом храме. Мне давно хотелось создать среди прихожан объединение, которое ставило бы себе задачей перевоспитание себя под водительством Божиим в нового человека. Основанием и исходным пунктом этой работы я ставил изучение Евангелия. Но предпринимать чего-либо в этом направлении без благословения и совета батюшки, о котором я так много знал доброго, мне было тяжело. В приемный у батюшки день, но в удачный в смысле малочисленности посетителей час, я вошел в его келейку. Я взял благословение, рассказал ему, в чем заключалась моя просьба. Батюшка внимательно выслушал меня, но к концу моего рассказа он стал усмехаться про себя, и это меня несколько озадачило. Потом отец Алексий стал говорить мне о том духе, которого мне нужно было бы придерживаться, и в заключение сказал: «А эти собрания хороши, только нужно, чтобы велись они под руководством вашего священника, и, главное, чтобы объяснение Евангелия вел именно священник. А то видишь ли ты, еще переживание…» — и батюшка засмеялся. Дело в том, что я высказал батюшке свое предположение о чтении Евангелия самостоятельно приходской молодежью и о желании, чтобы каждый делился своими переживаниями. «Это вещь хорошая», — продолжал батюшка, — «только в свое время. А то вот отец… (он назвал мне одного священника) тоже завел это хорошее дело, а там без него тоже стали вот эти самые переживания рассказывать, (отец Алексий засмеялся) так знаешь, дело до чего дошло… нет, а ты лучше вот так, ну, проповедь, все это, а там пусть священник во главе стоит… А то видишь, еще переживание». — Я готов был навсегда отказаться от своих планов, лишь бы только батюшка не смеялся так. Впоследствии я понял, как заботливо отец Алексий предостерегал меня от возможных ошибок на этом пути, опасном для молодых и неокрепших еще в церковном благодатном воздухе сил. Неопределенные уклончивые и отчасти иронические ответы для более знакомого с духом батюшки человека показали бы, что мне за это дело при тех условиях совсем не надо было браться. И действительно, тогда из него ничего не вышло. Но батюшка для меня стал первым прибежищем и поддержкой… Впоследствии не один раз он мне говаривал: «А как станет тяжело, или какая-нибудь скорбь будет, ты вспомни, что есть Маросейка в Москве». И я помнил ее всегда.
Однажды мне пришлось около 12 часов ночи под воскресенье прибежать к нему я был допущен в келлию, но батюшка уже лежал в постели. Слабый свет лампады освещал комнату настолько, что я, наклонившись над кроватью, мог различить смертельную бледность его лица и испуганные черты, говорившие о его постоянной готовности помочь даже в эти ночные часы. Другой раз я просил батюшку причастить больную. Он только что вернулся от поздней литургии измученный теснившим его народом, который и дома ожидал его и осаждал его не меньше, чем на дворе. Нельзя было уговорить батюшку выпить хотя стакан чаю он тотчас же, услыхав обо мне, надел ряску, взял Святые Тайны с епитрахилью и поехал со мной. Причастив больную, часов до пяти он беседовал с сошедшимися родственниками и, между прочим, только помешав в стакане чай, уехал, оставив свежее, бодрое светлое впечатление у всех бывших в то время у меня. А сколько было у него подобных треб, можно себе представить, если у него были, например, специально к нему приезжавшие из Дербента (близ Каспийского моря). И вот невольно возникает вопрос: в чем же здесь дело. Ведь батюшка служил совершенно так же, как и всякий другой священник, не отличаясь даже каким-нибудь особенным талантом, ни ростом, ни голосом, ни красноречием, причащал Святых Тайн одинаково, иногда даже поспешно, но что-то тянуло людей к нему, располагало сердца и привязывало к нему так, что редко придя к нему раз — не становился его духовным сыном. Этой притягательной силой была необыкновенная любовь его к каждому отдельному человеку, приходившему к нему. В нашем храме батюшка говорил однажды: «сердце пастыря должно расширяться настолько, чтобы вместить в себя всех нуждающихся в нем». Но отец Алексий был именно таким пастырем. Не имевший своей личной жизни, он все свои силы, умения и заботы, даже, пожалуй не отеческие, а скорее материнские по своей теплоте и сердечности, перенес на приходивших к нему, в частности на ту общину, которая создалась под его крылышком на Маросейке. Характерно, что батюшка не требовал никогда никакой ломки. Он оставлял человека в его обстановке, со всеми его подробностями, но освещал эту жизнь каким-то новым светом, давал новое понимание жизни, и это все совершал просто, в обыкновенных беседах с ним по самому незначительному поводу. Но сестры общины вверяли ему даже и внешнее устройство их жизни и он, со свойственной ему мудростью, определит тот или другой путь каждой из них. Его заботы простирались и на чисто материальную область, так однажды он внес довольно значительную сумму в высшую школу за одну бедную ученицу, его духовную дочь. Понимавшие его дело — умножение в мире любви — объединялись вокруг него и поддерживали друг друга и сообща помогали беднякам. В последнее перед кончиной батюшки время эти люди почти содержали до 30 семей. Множество нищих кормилось около него, но по сравнению с духовной мощью этого уголка все перечисленное — малая капля в море любви. Эта любовь открывала Батюшке сердца людей, а огромный опыт, основанный на наблюдениях, и знание жизни давали ему возможность всегда верно определить, кто перед ним и в чем нуждается. Поэтому-то батюшка с одними был ласков, с другими строг, с одними говорил в форме собеседования и совопрошения, другим решительно приказывал. Но при всем этом разнообразии путей к человеческой душе бросалось в глаза его определенное желание вырвать человека из безжалостных когтей мирской обыденщины, заставить человека, живя в мире, внести в будничную серенькую жизнь бодрящее начало веры и христианской радости. Интересно, что очень мало говоря об этом, батюшка умел затеплить в душе веру, и о нем можно сказать то же, что сказал Лев Толстой об Амвросии в 1881 году: «Этот отец Амвросий, — сказал он, — совсем святой человек. Поговорил с ним, и как-то легко и радостно стало на душе: вот когда с таким человеком поговоришь, то чувствуешь близость Бога. А этого-то часто только и надо бывает».
Важно было заметить, как хотелось отцу Алексию, чтобы человек нашел свое место в жизни, и достаточно и верно оценил себя. Он боялся, что человек погубит сам себя, если неверно определит себя, и он был глубоко прав. Помню, однажды я пошел к нему уже в сане священника. На вопрос его, где я буду в ближайшее воскресенье, я ответил, что меня просили придти проповедовать у святого Димитрия Солунского на Благуше. То была моя последняя проповедь в чужих храмах после 15–18 проповедей, произнесенных в этот Великий Пост. «Слушайте, — сказал мне батюшка, — бросьте Вы быть этим московским Златоустом. Ведь у Вас приход. Он требует вас всего. Трудитесь для него, углубляйте фундамент, расширяйте Ваше дело, а иначе на год Вас хватит, а потом порох выдохнется, чемодан пустой. А давать что-нибудь надо. А здесь в приходе нужды сами собой будут выясняться, приход будет и Вас поддерживать, и сроднитесь с ним, и в нем будете черпать силы и вдохновение».
Только со временем убедился я, как верно понял батюшка мои склонности и указал мне сродную мне сферу работы. И сам он жил своими духовными детьми. Ни за что не соглашался он переменить своего прихода на другой, куда его неустанно звали. Когда я почти решил однажды оставить свой приход по совету другого священника, отец Алексий сказал: «У него слишком широкий размах. Мы с ним хотя и духовные друзья, но я не сочувствую этому его духу. А другие, так те и вовсе “алюминиевые”». Алюминиевыми батюшка называл вообще людей неустойчивых, легкомысленных или неглубоких. Но даже и это всегда выходило у него с оттенком мягкости, задушевности и все-таки любви. Несомненно огромное значение для его духовной опытности имело самонаблюдение при непрестанной молитве и подвижническом образе жизни. «Я знаю, — говорил исцеленный евангельский слепорожденный, — что грешников Бог не слушает, но кто праведник и Бога чтит, того слушает». И батюшку Бог слушал. И его молитва была сильна. Часто, говорили мне, устраивалась жизнь человека, непонятным образом складывалось именно так, как это было нужно для данного характера, для известной личности. И все таким-то путем, любя сам Бога и человека, батюшка различными путями, — и церковным послушанием, и молитвою, и советом, а иногда просто внимательным участием спасал людей и поучал и как любить Бога и братьев во Христе, несмотря ни на какие обстоятельства жизни государственной, внешней. И все это делалось как-то незаметно, неслышно и не видно. «За двадцать лет по одному человеку прибавлялось, — говорил мне батюшка, — с немногого начал». Терпеть не мог он громких фраз и рисовки. И в других подмечал это стремление кричать и показывать себя. Несомненно, это было основано на глубоком опыте. «Не садись на первое место, — говорит Господь в Евангелии, — а то придет кто больший тебя, — и со стыдом сядешь на последнее». Не фразами спасал батюшка, а уходом за человеческой душой. «Эти крикуны только губят людей», — говорил он, и часто, не отвечая на прямой вопрос, батюшка давал возможность только от своего присутствия как бы насытиться человеку его Духом, и жизнь становилась понятнее, яснее, легче и радостнее. Любивший Бога, он и Богом возлюблен, и Бог был с ним, и мы жили и живем через него с Богом.
14/1 ноября 1923 г. Москва. Священник Георгий Горев