Громадный храм залит огнями… Торжественно гремит хор, приветствуя жениха, который «сам грядет, со властию». Он, который заставил собраться сюда все эти толпы народа, он, о котором говорят, и с нетерпением ждали так долго.
Он входит, высокий, красивый, с открытым лицом и смелым взором, решительною поступью идет на отведенное место, устланное коврами, и пренебрежительно бросает скользящий взгляд на эти волны народа, восхищенно впивающегося в его лицо и шепчущегося между собой.
Но вот последний аккорд песнопений замер и сменился тихим, нежным призывом «голубицы», которая, подобно весне, ласкающей и смеющейся, скромно опуская девические взоры, идет, окруженная сверстницами-подругами, которые, подобно драгоценной оправе, еще более выделяют ее, как бриллиант, сверкающий, ослепительный в своем прекрасном, естественном блеске…
Вот стоят они оба рядом, прекрасные, счастливые, сияющие этим счастьем, которое так и просится вылиться из их переполненных сердец и, кажется, хотели бы они, чтобы все были счастливы, и высоко, высоко уходит душа, торжествующая, при звуках торжествующих голосов хора.
Но постойте, постойте, что это за фигурка, вон там, у колонны темного придела. Почему она так сиротливо прижалась к холодной медной рещетке, под скорбным взором Богоматери, которая над нею, и так грустно, грустно смотрит на эту ликующую толпу, и на этих избранников, сегодняшних счастливцев, гордых своею радостию. Почему при печальном взгляде, упавшем на эту скорбную фигурку, у меня до боли сжалось сердце и спазмы схватили горло подавленным рыданием. Невольно горячая слеза скатилась с ресницы и медленно поползла по щеке, прожигая ее горечью невысказанной скорби.
Легкие струйки заколебались в воздухе, как прозрачные облачка, постепенно сгущаясь, лица стали тускнеть, туманная дымка заволакивает стены, вот расплывается все, и сквозь эту завесу просвечивает другая картина…
Мне чудится большая комната, ярко освещенная, среди которой стоит богато разукрашенная елка. Весело горят разноцветные свечи, усыпавшие каждую ветку, отражаясь в бусах, стеклянных шарах и блестящих игрушках.
Шумная толпа детей, со смехом и криком бегает, танцует, кружится, наполняя весь дом своими звонкими голосами. Веселая полька несется из под быстрых пальцев молодой женщины, которая вот уж сколько часов не встает из-за рояля. На большом столе — заманчивая гора игрушек и сластей… Вихрем несется хоровод резвых детей, задорно шумят в своей заразительной радости.
А за окном, прильнувши к холодному стеклу, жадно горящими глазами смотрит мальчик с бледным худеньким личиком, на котором так болезненно сжаты губы, и таким лихорадочным блеском горят эти большие глаза. Он в лохмотьях, рваная шапка едва прикрывает голову от стужи, а грудь вся видна из-под старой материнской кофты, которая как будто в насмешку накинута на его худенькие плечики. Он замер, увлекшись этой блестящей толпой ребятишек и, кажется, забыл о том, что он уже два дня не ел, а ноги его окоченели от холода в заскорузлых сапогах, промерзших насквозь, от которых и все его тело пронизывал жгучий зной двадцатипятиградусного мороза.
Но шаги прохожего, заскрипевшие за его спиной, вдруг как огнем обожгли его, он вспомнил, что ведь он — нищий, обреченный, быть может, на смерть от голода и холода, и ему никогда не быть в этой светлой комнате, для него нет двери туда, не для него эта радость, и медленно поползла в его маленькое детское сердечко знакомая тоска, давящая и гнетущая, схватывающая все его существо, и две слезинки, сорвавшись, упали на подоконник, прожигая на своем пути толщу глубокого сугроба…
Торжественно гремит сильный хор, сияющая парочка радостно смотрит вперед, а в темном приделе у колонны тихо плачет одинокая фигурка…
Священник Георгий Горев, 1923 г.