Когда я вышел из дома, одетый и с белым узелочком и буркой в руках в сопровождении двух военных, около дома уже было человек десять жильцов, узнавших о моем аресте и вышедших посмотреть, как меня «повезут». Перед домом стоял изящный серо-желтый автомобиль с поднятым брезентовым верхом. Шофер не обернулся, когда мы стали усаживаться. Один из моих конвоиров сел рядом с шофером, а другой рядом со мной — в мягкие и удобные места, где можно было откинуться в мягкие кожаные спинки. Глухо загудел мотор, через несколько секунд мягко тронулась машина, и мимо нас понеслись знакомые дома моей Хапиловки.*
«Навсегда», — мелькнуло у меня в голове. Сердце сжалось. Но я был совершенно спокоен. Глубокая вера в то, что я иду предначертанным путем, что и волос с головы нашей не падет без воли Отца Небесного, давала мне возможность спокойно всматриваться в шумное движение улиц, по которым мы проезжали. А со стороны, между тем, наше путешествие вполне можно были принять за загородную прогулку или поездку какой-нибудь миссии.
Миновали Малую Почтовую. Немецкую, Елоховскую, Разгуляй, Красные ворота, и тут я вспомнил вопрос мамы: «Куда вы его возьмете — в Бутырскую тюрьму или на Лубянку? — Пока еще не знаю, — отвечал агент, — там уж будет известно». Он соврал. Это уже было известно. Автомобиль помчался прямо по Садовой вниз, через Цветной, поднялся выше, выше и. наконец, остановился у ворот массивной кирпичной стены, за которой мрачной громадой покоились здания, вместившие так много человеческого горя и слез «Сорок четыре трубы», — вспомнилось мне. Я невольно улыбнулся. Еще недавно я в шутку говорил некоторым знакомым, что, может быть, еще и я увижу «сорок четыре трубы». И вот увидал. Да, это — знаменитые сорок четыре трубы.
Ворота раскрылись. Мы въехали в узкий каменный двор, приведший к громадному кирпичному помещению с большими железными воротами. Маленькая железная калитка в воротах была открыта. Мы вышли все трое и через калитку прошли в коридор. Часовой в полном вооружении безмолвно пропустил нас, и. сделав несколько шагов, мы очутились в другом коридоре, очень высоком и темном со сводчатым потолком, из которого, в виде буквы «Т» шел еще один коридор, заканчивавшийся опять железными воротами. Там также стоял часовой. Мой агент все время скрывался за бесчисленными дверями, тотчас же за ним закрывавшимися, снова появлялся, и с ругательствами на кого-то, кого он не мог найти, вновь куда-то уходил. Я разглядывал помещение. Ничего, кроме любопытства, я не испытывал. Меня просто интересовало все то, что теперь меня окружает. Мне все это даже нравилось.
Единственно, что заставляло меня мучиться. — это страдание моих родных и близких в связи с моим арестом. Я мог себе вполне представить, что теперь с ними происходило. Но за себя я ничуть не беспокоился и не волновался.
Наконец, приблизительно через полчаса, меня провели в небольшую комнату, где я заполнил подробную анкету, сдал все деньги, имевшиеся у меня, удостоверение личности, перочинные ножи, две книжки — молитвословы — и наперсный крест. Маленький нательный крестик с мощами, после переговоров, мне оставили, хотя обычно у всех отбирали и их. Слава Богу. Между прочим, меня не обыскивали, хотя это тоже было почему-то только для меня исключением. Затем, еще через несколько минут пришел, как я потом узнал, коридорный, в красноармейской форме, но без шинели, сказал — пойдемте, — в руках у него зазвенела связка ключей, и мы вошли как раз в те ворота, у которых стоял второй часовой. Я взглянул на очень большие стенные часы, висевшие над ним, было одиннадцать часов (утра). Мы вышли во внутренний двор. Со всех четырех сторон поднимались громадные трехэтажные корпуса, все сплошь усеянные решетчатыми окнами, в которых виднелись лица и руки, а посредине двора, в помещении церкви, грохотали мастерские и гудела электростанция.
Мой провожатый указал мне на правый корпус, мы поднялись по трем каменным ступеням, коридорный отпер железную дверь ключом, за нами она захлопнулась автоматически, вторая дверь (я уже не буду повторять, что все двери открывались и закрывались так же, как и первая) вела в коридор, по одну сторону которого шли окна, а по другую — глухие двери с маленькими круглыми отверстиями, волчками, закрытыми железной крышкой.
Еще дверь — на лестницу во второй этаж, еще дверь — в третий этаж, и по коридору мы подошли к одной из дверей, над которой на маленькой железной дощечке стояла цифра 68.
Коридорный отпер ее ключом, дверь распахнулась, и предо мной открылась довольно большая камера с двумя решетчатыми окнами, до тесноты наполненная стоявшими на ногах людьми. «Войдите», — сказал мне коридорный.
Я переступил через порог, дверь за мной захлопнулась, и только тут, и только теперь я как-то живо понял и остро почувствовал, что я — арестован и посажен в Бутырскую тюрьму, в камеру 68.
Я слышал удалявшиеся за железной дверью гулкие шаги конвоира, но сейчас же был охвачен новой обстановкой.
Меня окружили с любопытными взглядами, с ложками в руках, с кусками хлеба, жуя что-то, стоя на ногах, самого разнообразного характера люди, которых в небольшой сравнительно камере было человек 60. Был обед. Шум, наполнявший камеру, как-то стих, но множество вопросов посыпалось на меня со всех сторон. Все они были проникнуты сочувствием и доброжелательством.
— А, батюшка к нам.
— Вас только что привезли?
— А мы-то только говорили, что не хватает врача и священника.
— Вы откуда, батюшка?
— Обедать не хотите?
Я со своим белым узелочком и буркой оказался в самом центре этой шумной разнообразной толпы. Сразу же около меня очутился хорошо сложенный, с нежно розовым цветом лица, в желтой рубахе без пояса парень, решительно вступившийся за меня.
— Товарищи. Оставьте его в покое. Батюшка, идите сюда.
С очень приветливой улыбкой в глазах и на всем молодом лице, чуть покрытом легким пушком, рослый и видимо сильный, он повлек меня вглубь камеры, к окну, и продолжал:
— Я его беру под свою защиту. Место ему будет около меня, на нарах. А сейчас — вот что, хотите обедать? Я ведь тут, видите ли, что-то вроде завхоза. Что, не хотите? Нет, нет, этого уж нельзя. Вы не отчаивайтесь, а поесть непременно надо.
Я совсем не хотел есть, и наотрез отказался, хотя меня и уговаривали кругом, а особенно, кроме «завхоза», полный и очень симпатичный, с интеллигентным лицом, еврей, оказавшийся юристом. Ко мне он обращался не иначе, как очень вежливым «Батюшка». У него был, как я потом узнал, брат иеромо¬нахом.
Я уселся на скамейку из двух ящиков и доски у окна, и долго еще не могли угомониться вокруг меня мои теперь сокамерники, а за решеткой виднелся каменный двор, обнесенный массивной кирпичной стеной, у ворот стояли изнутри и снаружи часовые, и так сиротливо смотрели из-за ограды голые верхуш¬ки деревьев.
К моему счастью, у меня остались часы. Я не знал, что их нужно сдавать при обыске, меня о них не спросили, да и вообще-то я о них совершенно забыл. Еще войдя в камеру и сев на лавке, окруженный товарищами по несчастью, я вынул их из кармана подрясника, — было одиннадцать. Кругом поднялся шум: «У батюшки часы. — Который час? — Как это Вы их пронесли, у нас у всех поотобрали. — Товарищи, батюшка-то с часами».
Последнее — батюшка с часами — так и утвердилось за мной, и, посовето¬вав мне об этом не разглашать, у меня постоянно спрашивали время. Для меня же они служили звеном, связывающим камеру с церковью. Я точно устанавливал время начала служб в нашем храме и мысленно присутствовал при богослужении.
Первую же ночь, при покровительстве моего защитника, носившего двойную фамилию, я спал посреди нар, подстеливши для нас троих, (так как он был неразлучен с одним молодым рабочим-комсомольцем), захваченную мною бурку, а так как в камере, предназначенной для 24-х человек, нас помещалось 68, то между нар, тянувшихся по обе стены камеры, настилали на той же высоте доски, а на образовавшемся сплошном настиле все укладывались на бок, как шпроты, тесно-тесно друг к другу. Если кто позволял себе роскошь повернуться на спину, это сейчас же чувствовалось, поднимался шум. и пре-ступника поворачивали на бок.
Ложились в три ряда, ногами к головам, и вся камера была похожа на мертвецкую. Пройти было невозможно, и нужно было обладать искусством эквилибриста, чтобы, балансируя руками и ногами, отыскивать свободный вершок, обычно между шеями лежавших, рискуя попасть ногой кому-нибудь в ухо или в рот, после чего надо было затыкать уши от криков и ругательств.
Каждое утро и вечер происходила поверка. Утром, когда все еще спали, а вечером, когда уже укладывались спать, вдруг грохала дверь в конце коридора, и, звонко отдаваясь в пустых сводах, разносился крик: «поверка-а-а!»
Мгновенно все вскакивали, выстраивались в две шеренги на полу, вдоль нар, обе шеренги лицом друг к другу, а за каждой шеренгой становились две другие, уже на нарах, так чтобы видны были все лица. Через минуту распахивалась дверь, входил коридорный, пропускал корпусного и сам становился с винтовкой в дверях.
Корпусной медленно проходил посредине камеры, считал пары, стоящие от него вправо, на обратном пути считал другие пары, стоящие влево, отмечал на дощечке число и уходил.
Все рассыпалось с шумом, и каждый принимался за свое дело. Иногда поверка не сходилась, и через полчаса выстраивались снова, и снова считали.
Утром всех вели в уборную, находившуюся в конце коридора, и там можно было купаться в больших, умывальниках сколько угодно, а были любители это¬го удовольствия.
Потом в камеру приносили три громадных медных чайника с кипятком, малиновый же напиток выдавался коробками на две недели вперед. Сахарный песок тоже мы получили по полтора стакана на месяц. В 11-12 часов был обед. который состоял из щей, в которых плавали тонкие волокна мяса, и каши гречневой или гороха. Все это вносилось в больших медных тазах, и на каждый приходилось по шестерке едоков. Хлеба было вполне достаточно, но главным питанием служили передачи.
День проходил в самых разнообразных беседах, образовывались группы или пары, которые бывали почти уже неразлучны.
Состав нашей камеры был очень пестр. Русские и армяне, поляки и немцы, украинцы и татары, евреи и белорусы
инженеры, комсомольцы, торговцы, кус¬тари, преподаватели, бухгалтера, слесаря, заводчики — вот лицо нашей камеры.
На допрос к следователю вызывали почти исключительно ночью или поздно вечером. Многих возили на Лубянку, и они возвращались под утро.
А вечерами, задолго до поверки, несколько пар начинали ходить взад и вперед по узкому проходу между нар, кто-нибудь громко заявлял — товарищи, на нары, пожалуйста, открывается бульвар, — и действительно, начиналось тесное гулянье вдоль прохода, где чуть толкали друг друга. (Пишу вечером, темно).
Прот. Г. Горев. 1929 г.
* Протоиерей Г. Горев был арестован 28 октября 1929 г. у себя дома на Большой Почтовой (Хапиловской) улице. 20-го ноября он был осужден и выслан в Мурманско-Соловецкий ИТЛ.