Случалось ли вам видеть кошку-мать, когда она лежит на боку, открывая все соски свои котятам, которые, кажется, готовы задушить ее своим натиском. Попробуйте тогда подойти к ней и погладить ее. Как вцепится она в вашу руку своими мелкими и острыми зубами, как гневно застонет она при виде посягательства на ее неотъемлемое материнство.
Видели ли вы, как щетинится собака и скалит зубы, злобно рыча, если только подойти к ней тогда, когда у ней есть детеныши?
Как беззаветно отдает себя ястребу глупая курица, отважно бросаясь на него за своих цыплят.
Но эти проявления материнского инстинкта теряются перед осмысленной, одухотворенной, человеческой любовью матери к детям.
Помню яркий случай, болезненно врезавшийся мне в память, вероятно на всю жизнь.
Летом, только что минувшего года, я путешествовал в Саров. Со мной была мама и некоторые хорошие знакомые. Среди них были девушки-певчие, собравшиеся в первый раз в этот далекий путь и радовавшиеся восторгом детей в новом необычайном положении.
Мы остановились в Дивееве, расположенном от Сарова в 12-ти верстах. Это благоустроенный женский монастырь, устроенный преподобным Серафимом.
Наиболее значительной ценностью его служит знаменитая «канавка», выкопанная сестрами вокруг центральной части монастыря по завету старца Серафима. По валу, идущему рядом с канавкой, каждая сестра считает священным долгом пройти, хотя один раз в день, и это же вменяется в обязанность каждому благочестивому приезжему.
Нам был отведен номер в гостинице, большая комната со столом, божницею и тремя диванами, и мы все шестеро разместились в этом гостеприимном жилище. Предупредительная монашка занесла наши имена в книгу, в комнату был принесен самовар и монастырский ужин из картошки и капусты с кислым хлебом и поужинавши, мы долго распивали чай, утомленные длительной дорогой.
Когда, поздно вечером, мы уже желали спокойной ночи друг другу, расходясь каждый в свой угол, кто-то робко спросил у меня позволения пройти ночью по канавке. Я знал, что это доставит всем большое удовольствие, но также сознавал и необходимость отдыха всем, и особенно немолодой уже матери и сказал об этом всем своим спутникам. Это их очень опечалило, и мне их стало жалко. Я шепнул тогда одной из них, что когда все лягут и заснут, то можно будет пойти, но не всем. Старшие, пожилые, пусть отдыхают. Сказано-сделано. Едва лишь в ночной тишине раздалось спокойное дыхание спящих, как в углах зашевелились, и в голубоватом свете лампадки бесшумно задвигались неясные тени. Через несколько минут, миновав заснувших у выходных дверей привратниц, мы были у заветной канавки. Вот мостик на вал, а вот и первый столбик-часовенка на углу, где канавка делает поворот. Еще мгновенье, и с высоты вала я смотрю на подбирающиеся тени моих сподвижниц. Но в этот же самый момент я вдруг замечаю, как отворяется, слегка скрипнувши, дверь, из которой только что вышли мы, и ощупью идя по ступенькам, появляется мама. Я разглядел ее белое, как полотно, лицо, я увидел торопливые движения, смягченные страхом быть услышанной, вот она сходит с последней ступеньки, нащупывает землю, и, протягивая, как лунатик, вперед свои руки, поспешно идет то влево, то вправо, спотыкаясь, чуть не падая, в страстном напряжении, ища кого-то в воздухе. Но вот она останавливается в отчаянии, и, заломив руки, вдруг мучительным стоном тоски и скорби зовет: «Господи, Боже мой! Да где же вы? Я никого не вижу!» О, этот голос! О, это страшно бледное лицо с остановившимися, невидимыми глазами! Эти худые, бледные руки, беспомощно вытянутые вперед в неутолимой жажде нащупать, схватить и прижать к себе свое дорогое, ненаглядное детище! И снова с этой же безумной тоской, заломивши руки, она кричит, и голос ее странно дрожит, и лицо искажается гримасой сверхчеловеческого страдания: «Юрочка, да где же вы? Я вас не могу найти!»
Мама, мама, ты меня найдешь! Ты найдешь меня даже тогда, если бы я попал на самое дно ада. Может ли быть такая бездна, в которую не проникло бы твое сердце? Может ли быть такая пропасть, из которой не спасла бы твоя любовь? Какими бы непроходимыми путями, какими бы дебрями ни шел в чаще жизни твой сын, – твоя беспримерная мука укажет тебе его пути, твоя неутолимая скорбь откроет его следы и не выдержит он, скоро вернется на твой зов, бросится в твои жаркие объятия…
«Юрочка, да где же вы. Я вас никак не найду!» Безыскусственно, бесхитростно, в тех первых словах, которые навернулись на уста, взываешь ты к своему сыну.
Боже мой! Что сталось со мной. Сам, как безумный, я бросился ей навстречу. Мама! Ведь это же твоя плоть и твоя кровь. Ведь это же и душа твоя. Твоя молитва, твоя любовь бьется во мне каждое мгновенье. Разве забудет матерь отроча свое?
И мы пошли вместе. Заплаканные, задыхающиеся от волнения и крепких объятий, с сильно бьющимися сердцами, шли мы с четками в руках по заповедной канавке, отсчитывая «Богородицу» одну за другой.
О, эта незабвенная, чудная Дивеевская ночь! О, эта канавка. Я никогда не смогу забыть тебя. Никогда не утратишь ты своей чарующей прелести, и не сгладится тот глубокий след духовного возрождения, которое ты мне дала.
И когда я благословлял четками и надевал их одной из моих спутниц-певчих и много раз потом, когда приходилось мне заботиться о духовных детях своих, я всегда чувствовал, что безмерно возвышаюсь над самим собою – обыденном человеком потому, что исполнял некоторый долг материнской любви и заботливости.
1927 год